По озёрам и водопадам Карелии
Пароходы озерной линии Ленинград— Петрозаводск отваливают у Охтенского моста (Ленинград). Тот пароход, который повезет меня, называется «Свердлов». Вид у него почти морской: высокий нос, маленькие крепкие иллюминаторы, плотно задраенные люки. И, несмотря на то, что он небольшой и колесный, на нем есть машинный телеграф, и руль его приводится в действие при помощи маленькой паровой машины. Вид «Свердлова» и это солидное обмундирование его заставляют вспомнить, что путь наш будет лежать по большим и подчас очень бурным озерам. И, с трудом прошмыгнув между грузчиками, с удивительной быстротой заполняющими утробу парохода огромными грохочущими ящиками, взобравшись на верхнюю палубу, уже сейчас чувствуешь, что ждет тебя впереди что-то крайне интересное...
Нева принадлежит к числу забытых рек. Только местные жители — ленинградцы— иногда проезжают ее. У москвичей же вообще не принято ездить на север. Забыт и весь путь: Нева — Ладожское озеро — Свирь—Онежское озеро. Но каждый, кто совершит его, согласится с нами, что забыт он совершенно понапрасну.
Я долго подыскивал слово, которое могло бы служить определением к Неве, эпитетом к ней. И думаю, что самое удачное такое слово — это веселая, даже радостная река. Нева многоводна, на ней нет и следа мелей и перекатов, к каким мы так привыкли на Волге. На Неве широкие и очень красивые берега. Их красота своеобразна. Они часто не высоки, может быть не очень разнообразны, но они не утомляют, как утомляют, в конце концов, берега Волги. Глаз следит за ними все время с настороженным интересом, боясь пропустить даже самую незначительную мелочь.
На Неве все бодро и как-то по особенному, по здоровому весело: и крепкое сильное течение, и густо заселенные берега, и толпы ребятишек, бесстрашно купающихся с лодок около самого парохода.
На Неве есть пороги. На них очень любопытные и странные волны, напоминающие те, которые бывают у нас в дождевых потоках, бегущих вдоль городских тротуаров по булыжникам — такие короткие, острые волны. Но пароход идет, не смущаясь, наперерез им, и только течением относит его немного в сторону.
Население на «Свердлове» тесное. Пассажиры заполнили не только каюты, но они лежат и сидят на всех палубах, во всех проходах и даже около трубы на штабелях дров. Отовсюду слышится карельская речь.
Мое внимание обращает на себя большая группа пассажиров, держащихся в стороне от других. С виду они все крестьяне — крепкие, солидные мужики, у многих большие бороды старообрядцев, но в их медленном, спокойном разговоре, в тех непринужденных позах, в которых они расположились на палубе, есть что-то свое, особое, какая-то простодушная важность, немного наивное сознание своего превосходства над другими.
Наблюдая их, я решил, что это — вольные люди. И не ошибся. Группа крепких мужиков оказалась группой плотовщиков, возвращающейся к устью Свири после своей очередной «путины» по Ладожскому озеру и Неве.
В путешествии знакомятся скоро. Через пять минут плотовщик с плутовато вздернутым кверху носом, таким непонятно-маленьким на большом и широком лице, угощает меня солеными огурцами.
Этот же плотовщик рассказывает мне много интересного о себе и своей профессии.
Карелия — страна лесов. Сплав леса — это почти все, что дает жизнь, пульс этой маленькой республике. За зиму лес рубится, распиливается на бревна, подвозится к рекам, а весной начинает свое странствование. Сначала отдельными бревнами, потом плотами, он спускается по порожистым горным речкам и по маленьким красивейшим озерам к одному из больших озер. Есть такие места, я бы сказал, порты, куда весь этот лес приходит, где он скапливается многоверстными пловучими полями бревен, и откуда он идет уже за пределы Карелии. В эти порты приходят пароходы и забирают его. Чаще всего они берут его просто на буксир и тянут через озеро. Но Онежское и Ладожское озера бывают очень бурны и, если случится буря, нужно рубить канат и бросать плот на произвол буре, потому что в ветер плот может потопить несильный буксирный пароход. Все берега Ладожского озера усеяны полузасыпанными песком бревнами — следы разметанных бурями плотов.
К тому же пароходов мало. Они могут захватить только часть леса, другую часть сплавляют по большим озерам и рекам те люди, которых много на «Свердлове» — плотовщики. Они вяжут большие плоты, впрягают в них лошадей,—если нужно, впрягаются сами, и так тянут их по берегам озер. От Свирицы до Шлиссельбурга, вдоль южного берега Ладожского озера (около 160 верст), они идут с лесом 16—17 дней, 10 верст в день.
Я видел работу плотовщиков на р. Суне на Пор-Пороге и думаю, что зрелище это далеко не обычное, но об этом я буду говорить потом. Сейчас мне хочется сказать немного о моем приятеле, угощавшем меня огурцами.
Начал он свою беседу со мной очень медленно и деловито. Я узнал от него о заработке плотовщиков, о том, какая существует у них иерархия в их искусстве, и какие взаимоотношения у них с начальством. Потом он стал сообщать мне разные весьма важные технические сведения, вроде того, что, как про пароход нельзя говорить, что он «едет», так про плот нельзя сказать, что его сплавляют: сплав называется «гонкой», а плотовщики «гонщиками».
Я узнал также, что бревно, вытащенное поверх плота и служащее для скрепления его, называется «пассажиром» и что «пассажир» должен быть ядреным, шестивершковым и тяжелым. А если из нижнего ряда бревен оторвется одно бревно и всплывет наверх, то оно становится «осетром», и его можно выгодно продать в прибрежных деревнях. Крестьяне сами выезжают на лодках к плотам и спрашивают: «Нет ли осетрика продажного?»
Но чем дальше, тем больше увлекается мой собеседник. Он рассказывает мне теперь о ночевках у костра на мягких береговых отмелях под просторным усыпанным звездами небом, о бурлацкой песне—всюду одинаково сильной и одинаково тоскливой, звучит ли она над мутной Волгой или над прозрачными северными озерами,—говорит о том, как хорошо уйти в предрассветную свежесть в лес собирать ягоды, грибы или просто так блуждать по зарослям, по лесным оврагам, по звериным тропам и потом догонять далеко ушедший вперед плот.
Я смотрю на этого человека широкими глазами. В нем оживает передо мной сохранившаяся, повидимому, только в нашей стране, несколько первобытная, девственная романтика. Я вижу, что этот плотовщик не просто ушел из своей деревни на плоты ради заработка, а что он ищет в этой своей плотовщической жизни, в ее мягком озерном ветре, в мшистом лесном сумраке, в журчанье воды в котелке над костром,—свою личную свободу, чуть-чуть анархическую свободу. Таких людей, как он, здесь много.
Шлиссельбург я видел лишь с парохода. Эта крепость проплыла мимо нас большой треугольной каменной глыбой, в которой просверлены странные, очень темные дыры: бойницы, окна, ворота. Когда смотришь на нее, вспоминаешь те трагедии, которые разыгрывались в ней.
За Шлиссельбургом мы стали уходить в Ладожское озеро. Справа и слева отодвигались назад, уменьшались, тонули в воде берега: один высокий, обрывистый, лесистый — он шел на север, и другой южный — низкий, стелющийся по воде, кустарниковый и пустынный. Впереди, там, куда мы шли, вода сходилась с небом, и небо таяло в сером, как будто покрытом каким-то жирным налетом озере.
Четыре часа мы шли, не видя берегов. Была только вода, небо, опрокинутое над ней. Озеро было совершенно спокойно и плоско, как стекло, и лишь по отсутствии ряби можно было знать, что этот бескрайный простор, лежавший кругом нас — не море, а замкнутый водный бассейн.
Изредка мы проходили мимо маяков. Они были похожи на большие кофейники с отломанными ручками и носами, и высовывались прямо из воды.
На Ладожском озере много тюленей, и в течение дня мы встретили трех. Они плыли на север, высоко подняв над водой свои шаровидные головы, и на наш пароход не обратили никакого внимания. Пассажиры же на палубе все швырнулись к одному борту, показывали друг другу животных, кричали: «Нерпа! Нерпа!» и очень были взволнованы.
К вечеру на озеро спустился туман. Он был очень плотный, и пришел откуда-то снизу, замещая озеро, и казалось, что мы плыли прямо по туману. В тумане зажглись маяки. Их прожекторы клали на воду красные, зеленые, белые полосы, прямые, крепкие, холодные; они двигались по озеру, дивными узорами перекрещивались друг с другом, гасли и снова загорались. Издалека, от устья Свири, подмигивал высокий Стороженский маяк.
У входа в Свирь много опасных мелей и луд, как зовут на севере подводные камни, и в тумане «Свердлов» шел очень медленно, останавливался, давал задний ход и снова осторожно двигался вперед. Здесь было много маленьких маяков и вех. Они кружились около нас, расступались спереди и снова сходились сзади. И наш след между ними был причудливо извилист и запутан.
В тумане «Свердлов» был слеп. По его мостику без устали нервными пружинистыми шагами ходил начальник вахты, остро впиваясь в туманную муть биноклем. Все время уныло кричал на пароходе тревожный гудок. Откуда-то издалека, из тьмы и тумана, отвечали нам другие пароходы. В этой слепой перекличке было очень много нервной напряженности.
Не дойдя нескольких верст до пристани, мы окончательно заблудились в темноте и стали на якорь...
***
Онежское озеро лежит выше Ладожского на 200 футов. Длина Свири— реки, соединяющей эти два озера — 200 верст. Но в своих верховьях и в своем нижнем течении Свирь — это спокойная идиллическая река с низкими, лесистыми берегами, заросшими камышом, широко разлившаяся на отдельные русла между многочисленными плоскими и голыми островами. Вдали проходят гряды холмов, но они не нарушают общей картины болотистой местности, покрытой густым медвежьим лесом.
Совсем не то — средняя часть реки. Здесь на каких-нибудь пятидесяти верстах и происходит главное падение уровня. И оно настолько круто, что мне и по сейчас еще совсем не ясно — каким образом проскакивают там пароходы.
Несколько хребтов полугор-полухолмов пересекают в том месте реку. Стиснутая высокими, очень крутыми берегами до ширины немного большей ширины одного парохода, Свирь бешено и до-нельзя извилисто несется по камням и порогам. Ее извилины даже невозможно, как того требует традиция, сравнить с извивающейся змеей — ничего похожего! Это — причудливые броски, какие-то рывки из стороны в сторону, под прямыми и даже острыми углами, следующие непрерывно один за другим, и когда пароход несется по реке сверху вниз, кажется, что он страдает пляской св. Витта, до того быстро и резко приходится ему вслед за рекой швыряться из стороны в сторону. Большое искусство нужно, чтобы провести по таким местам пароход.
Сверху по узким порогам пароход идет сплавом с остановленной машиной, и тогда все в руках лоцмана. Один чуть-чуть неточный поворот руля достаточен для того, чтобы пароход «нажало» на камень и разбило его. На крутых поворотах, где приходится к тому же нырять в нелепо узкие фарватеры, требуется математическая точность управления, чтобы пароход не занесло боком. Падение уровня воды легко заметно на глаз.
Разойтись двум пароходам на порогах нельзя. И поэтому пароход, идущий снизу, завидя поднятый на берегу на высокой мачте красный шар, предупреждающий о том, что сверху спускается судно, останавливается где-нибудь в более широком и спокойном месте и пропускает встречные пароходы. Если же вахтенный не заметит сигнала, катастрофа почти неминуема: пароход, идущий вниз, остановиться не может, а идущий вверх—не может повернуться в узком фарватере.
В стремительном беге парохода — исключительные по своей красоте берега проносятся мимо с кинематографической быстротой. Особенный колорит придает картине дикий и густой, весь запутанный, переплетенный лес, тесно обступающий реку. Крайние деревья висят совсем над водой, наклоняются к ней, почти сходятся с двух берегов своими верхушками, и пароход то и дело проскакивает под арками листвы, изумительно просвечивающими на солнце всевозможными оттенками зеленого цвета.
Масса маленьких каменистых, покрытых лесом островков разбросана по этой части реки, и когда проходишь этой частью реки, то кажется, что пароход забросило не то в дебри Западной Африки, не то в Южную Америку— до того необычна для русского пейзажа эта картина девственного леса и стремительной порожистой реки, несущейся через него.
Но... есть маленькое «но», отличающее все же Свирь от экзотических стран: по ней ходят прекрасные пароходы, и на берегах ее начинает строиться Свирьстрой...
***
Онежское озеро местные жители делят на две части: южную, открытую его часть они называют Большое Онего, северные же губы, глубоко врезывалющиеся в Заонежский полуостров — Малое Онего.
Путь по Онего от Вознесенья до Петрозаводска — интересный путь. Пароход идет вдали от берега, верстах в 8 —10, только изредка подходя к нему. Пристани очень редки, и берег (западный) все время тянется какой-то немного нереальной зеленовато-голубоватой полосой очень далеко в стороне от парохода. Он довольно горист, покрыт лесами и кустарником, вырастающим на месте прежних вырубок.
Восточного берега не видно. Он скрыт за горизонтом и, как Ладожское озеро, Большое Онего кажется морем.
Первое, что отличает Онежское озеро от Ладожского, — это его оживленность. Когда едешь по нему на пароходе, всегда видишь кругом много белых пятен парусных лодок и сойм. Эти пятна сильно веселят озеро.
С Онежскими лодками и соймами связана романтика не меньшая, чем с Ладожскими плотами, и об этой романтике мне хочется рассказать.
Прежде всего — о лодках. Это очень обычные и совсем небольшие рыбацкие лодки, отличающиеся от волжских только своими изогнутыми, наподобие древневаряжских ладей, носами. И на этих весьма и весьма утлых суденышках онежские рыбаки делают чудеса.
На Большом Онего много простора волнам, и они пользуются им. В ветреную погоду они гуляют так сильно, что большие пассажирские пароходы беспомощно переваливаются по ним с боку на бок, махая колесами по воздуху, то с одной, то с другой стороны. Волны перекатываются тогда через верхние палубы и свирепо обдают брызгами капитанский мостик и рубку. И не нужно забывать, что Онего все же не море, что ветер, задерживаемый берегами и многочисленными островками, дует неровно, порывами—и поэтому волны на озере получаются неправильные, сбивчивые; они громоздятся друг на друга, сталкиваются, взрываясь огромными фонтанами брызг, которые одни способны залить лодку.
Но онежские рыбаки ни в какую погоду не боятся пуститься в озеро на своих челнах. Да и не только рыбаки. Обычное дело, например, поехать в лодке из Киж в Петрозаводск за покупками. Тому, кто видел Онежское озеро только на карте, такое путешествие покажется совсем не грандиозным, но тогда стоит самому проехать на маленькой парусной лодке открытым озером 50 верст в свежую погоду. Путь от Киж и Климецкого острова в Петрозаводск открыт всем ветрам. Лодку здесь может настигнуть и острый севе-рик с Лижм-губы, и свирепый полуден-ник с простора Большого Онего, и ша-лонник с Пухтинских болот, и, наконец, порывистый и холодный зимник, проскочивший, ничуть не ослабнув, через Кижский архипелаг.
Осенью, когда Онего бывает особенно бурно и часто идут дожди, с 14 сентября начинается ловля ряпушки. И тогда со всего озера, со всех северных губ собираются рыбаки и большими караванами отправляются Большим Онего на юг — к Вытегре. Это называется — «махнуть под Вытегру».
В былые времена под Вытегрой, действительно, много было рыбы, теперь туда ездят больше ради обычая. Раньше ловили ряпушку сотнями пудов, теперь в лучшем случай—десятками. Рыбу продают на месте, с собой берут всего пудов пять-шесть. Возвращаются домой около 7 октября, когда на озере стужа и в мелких губах появляется лед.
Обратный путь и есть самое трагичное во всем этом «махании под Вытегру». Итти нужно открытым озером, самым настоящим Большим Онего, где нет ни единого островка, 120 верст. Хорошо, если дует полуденник — попутный ветер. Тогда от него «убегают»: поднимают все паруса, крепко держат «корму» и несутся с сумасшедшей быстротой, прыгая с волны на волну, целиком зарываясь в холодную пену, вздымаясь к небу то носом, то кормой.
Совсем не то, если приходится итти в полветра или в ветер. При встречном ветре, на обратном пути из-под Вытегры очень много гибнет рыбаков.
Теперь о соймах. Они бывают и на 25 пудов груза и на 4 тысячи пудов. Большие соймы очень напоминают каравеллы—те корабли, на которых Колумб открыл Америку: высоко задранная корма с узенькими четырех-угольными окошками, пестрые борта, все в разноцветных заплатах, и такие же заплатанные паруса. Эти соймы — грузовые. Они бороздят озеро по всем направлениям: из Петрозаводска они ходят в Сенную губу, в Пудож, оттуда в Вознесенье, потом в Кондопогу, в Повенец, на Медвежью гору.
Внутри соймы тесны и неуютны: большую часть помещения занимает трюм для груза. Ходить на них по озеру, конечно, много безопасней, чем в лодках, но случается, что и их потреплет буря где-нибудь под Мегостровом.
Соймщики — это настоящие озерные волки. Они знают родное Онего лучше, чем мы свою комнату. И не думайте, что это какие-нибудь кустари, что искусство соймщика — самодельщина. Если вы поедете на лодке к сойме, стоящей на якоре в ста шагах от берега, и обратитесь к смотрящему на вас с явным презрением черному человеку в широкополой шляпе с просьбой показать вам его судно, вы услышите гордый рассказ о топселях, о фоках, о бизани1) (он скажет «бязань»), увидите подобранные по всем правилам морского искусства паруса. Словом, на Онежском озере не умерло еще парусное искусство.
К сведению туристов: некоторые соймщики охотно берут на борт пассажира, и очень дешево можно совершить незабываемые плавания по Онежскому озеру на соймах. Но ни на какой комфорт рассчитывать тогда уже не приходится.
Всякий турист, едущий в Карелию, попадет в столицу этой маленькой республики— в Петрозаводск.
Город стоит в очень красивой губе с гористыми, покрытыми прекрасным хвойным лесом берегами, расположен амфитеатром и с парохода очень весел и красочен. Губа обращена своим выходом в сторону открытого озера и упирается в тонко-очерченный горизонт.
Очень хорош путь из Петрозаводска в Кондопогу (Кондострой). Выйдя из Петрозаводской губы и пробравшись между мелкими Ивановскими островами, пароход поворачивает на север и скоро входит в Кондопожскую губу. Идет он все время близко к берегу и берега эти хорошо видны.
Когда-то, во времена мастодонтов и троглодитов, огромный ледник процарапал все эти северные Онежские губы, причудливо вытянув их в одном направлении. Интереснейший ледниковый ландшафт открывается перед глазами туриста.
Вся Кондопожская губа усеяна шхерами и мелкими островками. Пароход идет извилисто, пробираясь между ними. Шхеры эти скалистые, темно-коричневого цвета, узкие, вытянутые в одном направлении, что и губа, округлые, гладко обточенные ледником. У них вид больших веретен,' нижней своей половиной затонувших в озере. На скалах шхер разноцветные пятна мхов, и иногда каким - то чудом на них ухитряются расти костлявые березы и ольха.
Чтобы кончить об Онего, упомяну еще о своеобразном Онежском мираже. На Онего острова кажутся висящими в воздухе. Они подрезаны снизу, и даже за сто шагов часто видны только одни верхушки деревьев, в виде каких-то странных точек и разорванных штрихов.
В закат по озеру разливается своеобразный свет. В нем исчезают полутени и полуцвета, берега тогда становятся по особенному интенсивно коричневыми, вода цинковой, зелень на берегах пепельно-зеленой; все окутано тогда чуть дрожащей дымкой, перспектива теряется, волны, бегущие за пароходом, дают очень сильные тени, и озеро становится немного сказочным, похожим на японскую картинку...
***
Теперь о Сунских водопадах: Киваче, Пор-Пороге и Гирвасе. Только первый из них удостоился некоторой популярности. На него заглядывают туристы, экскурсии, приезжают художники. На Кивач попасть легче, чем на другие водопады, но он наименее интересен из всех трех, и кто видел только его, тот и понятия не имеет, какие могут быть в Карелии пороги и водопады.
Попадают на Кивач различно. Я избрал такой путь: из Петрозаводска до Кондопоги на пароходе, потом 25 верст пешком по лесным тропинкам через деревни Чиколайлу и Вороново. Путь этот очень хорош: тропинка идет высокими увалами, по дикому, каменистому, заваленному буреломом лесу. Вторая половина пути — по берегу р. Суны.
Можно доехать до водопада непосредственно из Петрозаводска на автомобиле, но это дорого и неинтересно.
Удивительно спокойно подходит течение реки Суны к обрыву, образующему водопад Кивач. Потом плотно и медленно вода выгибается густым и упругим выгибом, и, стиснутая тесными темно-коричневыми скалами, вдруг срывается с уступа и рушится вниз. Интересно видеть здесь внутренние, не выходящие наружу брызги, которые снизу белыми взрывами прорезывают плотную массу воды.
Сорвавшись под уступ, вода попадает на нагромождение камней, опрокидывается, вывертывается наизнанку, теряет свой плотный вид и, разбившись на тысячи мельчайших брызг, становится похожей на высокий, очень странный белый мох, все время двигающийся и дергающийся. Там, где падает и опрокидывается вода, в ней образуется провал — глубокая яма почти до дна, и в эту яму со всех сторон бешено устремляются, потоки. Брызги подхватываются ветром и далеко уносятся в лес.
Сейчас же после водопада берега реки Суны некоторое время остаются такими же тесными и скалистыми, река мечется между ними, клокочет и лижет их короткими сердитыми волнами. Ниже русло ее расширяется в обширный омут, и там у берегов скапливается пена сгустками в два аршина вышиной. А еще дальше берега становятся снова низкими, ровными, и река течет там так спокойно, что если бы не рев Кивача, никак нельзя было бы поверить, что она только что выдержала такую хорошую встряску.
На водопад Пор-Порог с Кивача можно доехать в лодке, перетаскивая ее через мелкие пороги, которыми так богата Суна. Но я предпочел итти пешком. Тропинка идет сначала по берегу реки, но скоро отходит от него и чем дальше, тем становится уже и незаметней. В конце концов, она совсем пропадает. Кругом густой лес, перерезываемый грядами скал и иногда переходящий в болото.
Пор-Порог грандиозен и совершенно незабываем. К нему подходишь из лесу— и с высокого берега он открывается сразу весь. На нем нет такого одного высокого падения, как на Киваче—он не водопад, а порог с тремя отдельными уступами—широкий, удивительно сильный и красочный порог.
Высокие скалы разделяют реку на несколько отдельных русел; они расходятся сверху, идут рядом, и ниже порога снова сходятся. И по этим руслам, через камни и скалы, по уступам несется вода — сильный белогривый зверь.
На Пор-Пороге я увидел новый этап карельского лесного сплава.
Спускаемые по порогам бревна застревают на скалах, громоздятся друг на друга, задерживаются, образуют затор, или, как здесь говорят, залом. Этот залом надо «ломать»—разобрать его и пропустить через пороги.
И вот, бурлаки, вооруженные баграми и шестами, лезут в брызгах и реве воды на это жуткое нагромождение бревен, цепляют их, тянут и проталкивают вниз. Один местный житель, который водил меня на Пор-Порог, спрашивал меня, сидя на камне у порога: «Ну, как по-вашему: чего стоит здесь человек?» Я не нашел, что ответить, потому что был потрясен картиной сверхчеловеческой смелости, отваги и силы этих речных тружеников.
Эти люди, такие маленькие, почти незаметные перед грандиозным «падуном», не жалко как-нибудь карабкались по скользким от брызг бревнам, страшно повисшим над кипящим порогом, — они смело и прямо ходили по ним, крепко впивались баграми в мясо бревен и сильными рывками вытягивали их. Часто было так: бревно застряло двумя своими концами, при чем один его конец лежит выше другого. Так вот, когда бурлаку нужно спуститься по такому наклонному бревну, он не полезет по нему, а, стоя во весь рост, балансируя над головой багром, соскальзывает на подошвах по мокрому бревну...
Бурлаки работают, часто стоя по колено в бешено мчащейся воде — и как они удерживаются тогда на обточенных скалах, непонятно. Если нужно перебраться с берега на скалу, которая торчит посредине порога, на нее с берега кладут длинную и гибкую доску в два вершка шириной с зарубками, чтобы не скользили сапоги. По такому мосту я бы не пошел, потому что знаю: если оступлюсь, на десяток саженей ниже я буду выброшен неузнаваемо обезображенным трупом...
Иногда наметанный глаз бурлака увидит, что весь залом держится на одном бревне, и если это «виновное бревно» вытащить, то весь залом будет сломан и пройдет. Тогда самый смелый бурлак подвязывает к поясу веревку и топор и, цепляясь за острые верхушки камней, добирается до этого «виновного бревна», забивает в него большой крюк, привязывает к крюку веревку, и потом с берега, наматывая веревку на ворот, тянут таким образом «заявленное» бревно. И когда оно вытянуто, залом срывается вниз, бревна тогда скачут с уступа на уступ, как маленькие легонькие щепки, и часто ревущая сила порога их раскалывает о скалы в щепы...
В двух верстах выше по Суне—водопад Гирвас. Он не похож на Пор-Порог. По дикости берегов и прибрежного леса он ближе к Кивачу, но, как Пор-Порог, он не водопад, а порог. У него нет отдельных падений — на Гирвасе один сплошной наклон, весь заваленный большими камнями, и на всем его протяжении вода кипит белыми брызгами и ревет одинаково сильно. Это—мрачный, сердитый порог. В том месте, где река поворачивает, он пробил в скале огромную пещеру, и вода с тяжелым хлопанием врывается туда и откатывается обратно...
Ближайшее к Пор-Порогу и Гирвасу селение—Койкоры—карельская деревня, на две версты выше Гирваса. Там можно переночевать. Здесь же, у порогов, дико, безлюдно, здесь властвует природа, властвует своей силой и удивительной красотой.
Водопады карелии. Очерки из журнала "Всемирный Турист" № 2 за 1928 год.
Нева принадлежит к числу забытых рек. Только местные жители — ленинградцы— иногда проезжают ее. У москвичей же вообще не принято ездить на север. Забыт и весь путь: Нева — Ладожское озеро — Свирь—Онежское озеро. Но каждый, кто совершит его, согласится с нами, что забыт он совершенно понапрасну.
Я долго подыскивал слово, которое могло бы служить определением к Неве, эпитетом к ней. И думаю, что самое удачное такое слово — это веселая, даже радостная река. Нева многоводна, на ней нет и следа мелей и перекатов, к каким мы так привыкли на Волге. На Неве широкие и очень красивые берега. Их красота своеобразна. Они часто не высоки, может быть не очень разнообразны, но они не утомляют, как утомляют, в конце концов, берега Волги. Глаз следит за ними все время с настороженным интересом, боясь пропустить даже самую незначительную мелочь.
На Неве все бодро и как-то по особенному, по здоровому весело: и крепкое сильное течение, и густо заселенные берега, и толпы ребятишек, бесстрашно купающихся с лодок около самого парохода.
На Неве есть пороги. На них очень любопытные и странные волны, напоминающие те, которые бывают у нас в дождевых потоках, бегущих вдоль городских тротуаров по булыжникам — такие короткие, острые волны. Но пароход идет, не смущаясь, наперерез им, и только течением относит его немного в сторону.
Население на «Свердлове» тесное. Пассажиры заполнили не только каюты, но они лежат и сидят на всех палубах, во всех проходах и даже около трубы на штабелях дров. Отовсюду слышится карельская речь.
Мое внимание обращает на себя большая группа пассажиров, держащихся в стороне от других. С виду они все крестьяне — крепкие, солидные мужики, у многих большие бороды старообрядцев, но в их медленном, спокойном разговоре, в тех непринужденных позах, в которых они расположились на палубе, есть что-то свое, особое, какая-то простодушная важность, немного наивное сознание своего превосходства над другими.
Наблюдая их, я решил, что это — вольные люди. И не ошибся. Группа крепких мужиков оказалась группой плотовщиков, возвращающейся к устью Свири после своей очередной «путины» по Ладожскому озеру и Неве.
В путешествии знакомятся скоро. Через пять минут плотовщик с плутовато вздернутым кверху носом, таким непонятно-маленьким на большом и широком лице, угощает меня солеными огурцами.
Этот же плотовщик рассказывает мне много интересного о себе и своей профессии.
Карелия — страна лесов. Сплав леса — это почти все, что дает жизнь, пульс этой маленькой республике. За зиму лес рубится, распиливается на бревна, подвозится к рекам, а весной начинает свое странствование. Сначала отдельными бревнами, потом плотами, он спускается по порожистым горным речкам и по маленьким красивейшим озерам к одному из больших озер. Есть такие места, я бы сказал, порты, куда весь этот лес приходит, где он скапливается многоверстными пловучими полями бревен, и откуда он идет уже за пределы Карелии. В эти порты приходят пароходы и забирают его. Чаще всего они берут его просто на буксир и тянут через озеро. Но Онежское и Ладожское озера бывают очень бурны и, если случится буря, нужно рубить канат и бросать плот на произвол буре, потому что в ветер плот может потопить несильный буксирный пароход. Все берега Ладожского озера усеяны полузасыпанными песком бревнами — следы разметанных бурями плотов.
К тому же пароходов мало. Они могут захватить только часть леса, другую часть сплавляют по большим озерам и рекам те люди, которых много на «Свердлове» — плотовщики. Они вяжут большие плоты, впрягают в них лошадей,—если нужно, впрягаются сами, и так тянут их по берегам озер. От Свирицы до Шлиссельбурга, вдоль южного берега Ладожского озера (около 160 верст), они идут с лесом 16—17 дней, 10 верст в день.
Я видел работу плотовщиков на р. Суне на Пор-Пороге и думаю, что зрелище это далеко не обычное, но об этом я буду говорить потом. Сейчас мне хочется сказать немного о моем приятеле, угощавшем меня огурцами.
Начал он свою беседу со мной очень медленно и деловито. Я узнал от него о заработке плотовщиков, о том, какая существует у них иерархия в их искусстве, и какие взаимоотношения у них с начальством. Потом он стал сообщать мне разные весьма важные технические сведения, вроде того, что, как про пароход нельзя говорить, что он «едет», так про плот нельзя сказать, что его сплавляют: сплав называется «гонкой», а плотовщики «гонщиками».
Я узнал также, что бревно, вытащенное поверх плота и служащее для скрепления его, называется «пассажиром» и что «пассажир» должен быть ядреным, шестивершковым и тяжелым. А если из нижнего ряда бревен оторвется одно бревно и всплывет наверх, то оно становится «осетром», и его можно выгодно продать в прибрежных деревнях. Крестьяне сами выезжают на лодках к плотам и спрашивают: «Нет ли осетрика продажного?»
Но чем дальше, тем больше увлекается мой собеседник. Он рассказывает мне теперь о ночевках у костра на мягких береговых отмелях под просторным усыпанным звездами небом, о бурлацкой песне—всюду одинаково сильной и одинаково тоскливой, звучит ли она над мутной Волгой или над прозрачными северными озерами,—говорит о том, как хорошо уйти в предрассветную свежесть в лес собирать ягоды, грибы или просто так блуждать по зарослям, по лесным оврагам, по звериным тропам и потом догонять далеко ушедший вперед плот.
Я смотрю на этого человека широкими глазами. В нем оживает передо мной сохранившаяся, повидимому, только в нашей стране, несколько первобытная, девственная романтика. Я вижу, что этот плотовщик не просто ушел из своей деревни на плоты ради заработка, а что он ищет в этой своей плотовщической жизни, в ее мягком озерном ветре, в мшистом лесном сумраке, в журчанье воды в котелке над костром,—свою личную свободу, чуть-чуть анархическую свободу. Таких людей, как он, здесь много.
Шлиссельбург я видел лишь с парохода. Эта крепость проплыла мимо нас большой треугольной каменной глыбой, в которой просверлены странные, очень темные дыры: бойницы, окна, ворота. Когда смотришь на нее, вспоминаешь те трагедии, которые разыгрывались в ней.
За Шлиссельбургом мы стали уходить в Ладожское озеро. Справа и слева отодвигались назад, уменьшались, тонули в воде берега: один высокий, обрывистый, лесистый — он шел на север, и другой южный — низкий, стелющийся по воде, кустарниковый и пустынный. Впереди, там, куда мы шли, вода сходилась с небом, и небо таяло в сером, как будто покрытом каким-то жирным налетом озере.
Четыре часа мы шли, не видя берегов. Была только вода, небо, опрокинутое над ней. Озеро было совершенно спокойно и плоско, как стекло, и лишь по отсутствии ряби можно было знать, что этот бескрайный простор, лежавший кругом нас — не море, а замкнутый водный бассейн.
Изредка мы проходили мимо маяков. Они были похожи на большие кофейники с отломанными ручками и носами, и высовывались прямо из воды.
На Ладожском озере много тюленей, и в течение дня мы встретили трех. Они плыли на север, высоко подняв над водой свои шаровидные головы, и на наш пароход не обратили никакого внимания. Пассажиры же на палубе все швырнулись к одному борту, показывали друг другу животных, кричали: «Нерпа! Нерпа!» и очень были взволнованы.
К вечеру на озеро спустился туман. Он был очень плотный, и пришел откуда-то снизу, замещая озеро, и казалось, что мы плыли прямо по туману. В тумане зажглись маяки. Их прожекторы клали на воду красные, зеленые, белые полосы, прямые, крепкие, холодные; они двигались по озеру, дивными узорами перекрещивались друг с другом, гасли и снова загорались. Издалека, от устья Свири, подмигивал высокий Стороженский маяк.
У входа в Свирь много опасных мелей и луд, как зовут на севере подводные камни, и в тумане «Свердлов» шел очень медленно, останавливался, давал задний ход и снова осторожно двигался вперед. Здесь было много маленьких маяков и вех. Они кружились около нас, расступались спереди и снова сходились сзади. И наш след между ними был причудливо извилист и запутан.
В тумане «Свердлов» был слеп. По его мостику без устали нервными пружинистыми шагами ходил начальник вахты, остро впиваясь в туманную муть биноклем. Все время уныло кричал на пароходе тревожный гудок. Откуда-то издалека, из тьмы и тумана, отвечали нам другие пароходы. В этой слепой перекличке было очень много нервной напряженности.
Не дойдя нескольких верст до пристани, мы окончательно заблудились в темноте и стали на якорь...
***
Онежское озеро лежит выше Ладожского на 200 футов. Длина Свири— реки, соединяющей эти два озера — 200 верст. Но в своих верховьях и в своем нижнем течении Свирь — это спокойная идиллическая река с низкими, лесистыми берегами, заросшими камышом, широко разлившаяся на отдельные русла между многочисленными плоскими и голыми островами. Вдали проходят гряды холмов, но они не нарушают общей картины болотистой местности, покрытой густым медвежьим лесом.
Совсем не то — средняя часть реки. Здесь на каких-нибудь пятидесяти верстах и происходит главное падение уровня. И оно настолько круто, что мне и по сейчас еще совсем не ясно — каким образом проскакивают там пароходы.
Несколько хребтов полугор-полухолмов пересекают в том месте реку. Стиснутая высокими, очень крутыми берегами до ширины немного большей ширины одного парохода, Свирь бешено и до-нельзя извилисто несется по камням и порогам. Ее извилины даже невозможно, как того требует традиция, сравнить с извивающейся змеей — ничего похожего! Это — причудливые броски, какие-то рывки из стороны в сторону, под прямыми и даже острыми углами, следующие непрерывно один за другим, и когда пароход несется по реке сверху вниз, кажется, что он страдает пляской св. Витта, до того быстро и резко приходится ему вслед за рекой швыряться из стороны в сторону. Большое искусство нужно, чтобы провести по таким местам пароход.
Сверху по узким порогам пароход идет сплавом с остановленной машиной, и тогда все в руках лоцмана. Один чуть-чуть неточный поворот руля достаточен для того, чтобы пароход «нажало» на камень и разбило его. На крутых поворотах, где приходится к тому же нырять в нелепо узкие фарватеры, требуется математическая точность управления, чтобы пароход не занесло боком. Падение уровня воды легко заметно на глаз.
Разойтись двум пароходам на порогах нельзя. И поэтому пароход, идущий снизу, завидя поднятый на берегу на высокой мачте красный шар, предупреждающий о том, что сверху спускается судно, останавливается где-нибудь в более широком и спокойном месте и пропускает встречные пароходы. Если же вахтенный не заметит сигнала, катастрофа почти неминуема: пароход, идущий вниз, остановиться не может, а идущий вверх—не может повернуться в узком фарватере.
 |
| Водопад Кивач (летом) |
Масса маленьких каменистых, покрытых лесом островков разбросана по этой части реки, и когда проходишь этой частью реки, то кажется, что пароход забросило не то в дебри Западной Африки, не то в Южную Америку— до того необычна для русского пейзажа эта картина девственного леса и стремительной порожистой реки, несущейся через него.
Но... есть маленькое «но», отличающее все же Свирь от экзотических стран: по ней ходят прекрасные пароходы, и на берегах ее начинает строиться Свирьстрой...
***
Онежское озеро местные жители делят на две части: южную, открытую его часть они называют Большое Онего, северные же губы, глубоко врезывалющиеся в Заонежский полуостров — Малое Онего.
Путь по Онего от Вознесенья до Петрозаводска — интересный путь. Пароход идет вдали от берега, верстах в 8 —10, только изредка подходя к нему. Пристани очень редки, и берег (западный) все время тянется какой-то немного нереальной зеленовато-голубоватой полосой очень далеко в стороне от парохода. Он довольно горист, покрыт лесами и кустарником, вырастающим на месте прежних вырубок.
Восточного берега не видно. Он скрыт за горизонтом и, как Ладожское озеро, Большое Онего кажется морем.
Первое, что отличает Онежское озеро от Ладожского, — это его оживленность. Когда едешь по нему на пароходе, всегда видишь кругом много белых пятен парусных лодок и сойм. Эти пятна сильно веселят озеро.
С Онежскими лодками и соймами связана романтика не меньшая, чем с Ладожскими плотами, и об этой романтике мне хочется рассказать.
Прежде всего — о лодках. Это очень обычные и совсем небольшие рыбацкие лодки, отличающиеся от волжских только своими изогнутыми, наподобие древневаряжских ладей, носами. И на этих весьма и весьма утлых суденышках онежские рыбаки делают чудеса.
На Большом Онего много простора волнам, и они пользуются им. В ветреную погоду они гуляют так сильно, что большие пассажирские пароходы беспомощно переваливаются по ним с боку на бок, махая колесами по воздуху, то с одной, то с другой стороны. Волны перекатываются тогда через верхние палубы и свирепо обдают брызгами капитанский мостик и рубку. И не нужно забывать, что Онего все же не море, что ветер, задерживаемый берегами и многочисленными островками, дует неровно, порывами—и поэтому волны на озере получаются неправильные, сбивчивые; они громоздятся друг на друга, сталкиваются, взрываясь огромными фонтанами брызг, которые одни способны залить лодку.
Но онежские рыбаки ни в какую погоду не боятся пуститься в озеро на своих челнах. Да и не только рыбаки. Обычное дело, например, поехать в лодке из Киж в Петрозаводск за покупками. Тому, кто видел Онежское озеро только на карте, такое путешествие покажется совсем не грандиозным, но тогда стоит самому проехать на маленькой парусной лодке открытым озером 50 верст в свежую погоду. Путь от Киж и Климецкого острова в Петрозаводск открыт всем ветрам. Лодку здесь может настигнуть и острый севе-рик с Лижм-губы, и свирепый полуден-ник с простора Большого Онего, и ша-лонник с Пухтинских болот, и, наконец, порывистый и холодный зимник, проскочивший, ничуть не ослабнув, через Кижский архипелаг.
Осенью, когда Онего бывает особенно бурно и часто идут дожди, с 14 сентября начинается ловля ряпушки. И тогда со всего озера, со всех северных губ собираются рыбаки и большими караванами отправляются Большим Онего на юг — к Вытегре. Это называется — «махнуть под Вытегру».
В былые времена под Вытегрой, действительно, много было рыбы, теперь туда ездят больше ради обычая. Раньше ловили ряпушку сотнями пудов, теперь в лучшем случай—десятками. Рыбу продают на месте, с собой берут всего пудов пять-шесть. Возвращаются домой около 7 октября, когда на озере стужа и в мелких губах появляется лед.
Обратный путь и есть самое трагичное во всем этом «махании под Вытегру». Итти нужно открытым озером, самым настоящим Большим Онего, где нет ни единого островка, 120 верст. Хорошо, если дует полуденник — попутный ветер. Тогда от него «убегают»: поднимают все паруса, крепко держат «корму» и несутся с сумасшедшей быстротой, прыгая с волны на волну, целиком зарываясь в холодную пену, вздымаясь к небу то носом, то кормой.
Совсем не то, если приходится итти в полветра или в ветер. При встречном ветре, на обратном пути из-под Вытегры очень много гибнет рыбаков.
Теперь о соймах. Они бывают и на 25 пудов груза и на 4 тысячи пудов. Большие соймы очень напоминают каравеллы—те корабли, на которых Колумб открыл Америку: высоко задранная корма с узенькими четырех-угольными окошками, пестрые борта, все в разноцветных заплатах, и такие же заплатанные паруса. Эти соймы — грузовые. Они бороздят озеро по всем направлениям: из Петрозаводска они ходят в Сенную губу, в Пудож, оттуда в Вознесенье, потом в Кондопогу, в Повенец, на Медвежью гору.
 |
| Водопад Пор-Порог |
Соймщики — это настоящие озерные волки. Они знают родное Онего лучше, чем мы свою комнату. И не думайте, что это какие-нибудь кустари, что искусство соймщика — самодельщина. Если вы поедете на лодке к сойме, стоящей на якоре в ста шагах от берега, и обратитесь к смотрящему на вас с явным презрением черному человеку в широкополой шляпе с просьбой показать вам его судно, вы услышите гордый рассказ о топселях, о фоках, о бизани1) (он скажет «бязань»), увидите подобранные по всем правилам морского искусства паруса. Словом, на Онежском озере не умерло еще парусное искусство.
К сведению туристов: некоторые соймщики охотно берут на борт пассажира, и очень дешево можно совершить незабываемые плавания по Онежскому озеру на соймах. Но ни на какой комфорт рассчитывать тогда уже не приходится.
Всякий турист, едущий в Карелию, попадет в столицу этой маленькой республики— в Петрозаводск.
Город стоит в очень красивой губе с гористыми, покрытыми прекрасным хвойным лесом берегами, расположен амфитеатром и с парохода очень весел и красочен. Губа обращена своим выходом в сторону открытого озера и упирается в тонко-очерченный горизонт.
Очень хорош путь из Петрозаводска в Кондопогу (Кондострой). Выйдя из Петрозаводской губы и пробравшись между мелкими Ивановскими островами, пароход поворачивает на север и скоро входит в Кондопожскую губу. Идет он все время близко к берегу и берега эти хорошо видны.
Когда-то, во времена мастодонтов и троглодитов, огромный ледник процарапал все эти северные Онежские губы, причудливо вытянув их в одном направлении. Интереснейший ледниковый ландшафт открывается перед глазами туриста.
Вся Кондопожская губа усеяна шхерами и мелкими островками. Пароход идет извилисто, пробираясь между ними. Шхеры эти скалистые, темно-коричневого цвета, узкие, вытянутые в одном направлении, что и губа, округлые, гладко обточенные ледником. У них вид больших веретен,' нижней своей половиной затонувших в озере. На скалах шхер разноцветные пятна мхов, и иногда каким - то чудом на них ухитряются расти костлявые березы и ольха.
Чтобы кончить об Онего, упомяну еще о своеобразном Онежском мираже. На Онего острова кажутся висящими в воздухе. Они подрезаны снизу, и даже за сто шагов часто видны только одни верхушки деревьев, в виде каких-то странных точек и разорванных штрихов.
 |
| Водопад Гирвас |
***
Теперь о Сунских водопадах: Киваче, Пор-Пороге и Гирвасе. Только первый из них удостоился некоторой популярности. На него заглядывают туристы, экскурсии, приезжают художники. На Кивач попасть легче, чем на другие водопады, но он наименее интересен из всех трех, и кто видел только его, тот и понятия не имеет, какие могут быть в Карелии пороги и водопады.
Попадают на Кивач различно. Я избрал такой путь: из Петрозаводска до Кондопоги на пароходе, потом 25 верст пешком по лесным тропинкам через деревни Чиколайлу и Вороново. Путь этот очень хорош: тропинка идет высокими увалами, по дикому, каменистому, заваленному буреломом лесу. Вторая половина пути — по берегу р. Суны.
Можно доехать до водопада непосредственно из Петрозаводска на автомобиле, но это дорого и неинтересно.
Удивительно спокойно подходит течение реки Суны к обрыву, образующему водопад Кивач. Потом плотно и медленно вода выгибается густым и упругим выгибом, и, стиснутая тесными темно-коричневыми скалами, вдруг срывается с уступа и рушится вниз. Интересно видеть здесь внутренние, не выходящие наружу брызги, которые снизу белыми взрывами прорезывают плотную массу воды.
Сорвавшись под уступ, вода попадает на нагромождение камней, опрокидывается, вывертывается наизнанку, теряет свой плотный вид и, разбившись на тысячи мельчайших брызг, становится похожей на высокий, очень странный белый мох, все время двигающийся и дергающийся. Там, где падает и опрокидывается вода, в ней образуется провал — глубокая яма почти до дна, и в эту яму со всех сторон бешено устремляются, потоки. Брызги подхватываются ветром и далеко уносятся в лес.
Сейчас же после водопада берега реки Суны некоторое время остаются такими же тесными и скалистыми, река мечется между ними, клокочет и лижет их короткими сердитыми волнами. Ниже русло ее расширяется в обширный омут, и там у берегов скапливается пена сгустками в два аршина вышиной. А еще дальше берега становятся снова низкими, ровными, и река течет там так спокойно, что если бы не рев Кивача, никак нельзя было бы поверить, что она только что выдержала такую хорошую встряску.
На водопад Пор-Порог с Кивача можно доехать в лодке, перетаскивая ее через мелкие пороги, которыми так богата Суна. Но я предпочел итти пешком. Тропинка идет сначала по берегу реки, но скоро отходит от него и чем дальше, тем становится уже и незаметней. В конце концов, она совсем пропадает. Кругом густой лес, перерезываемый грядами скал и иногда переходящий в болото.
Пор-Порог грандиозен и совершенно незабываем. К нему подходишь из лесу— и с высокого берега он открывается сразу весь. На нем нет такого одного высокого падения, как на Киваче—он не водопад, а порог с тремя отдельными уступами—широкий, удивительно сильный и красочный порог.
Высокие скалы разделяют реку на несколько отдельных русел; они расходятся сверху, идут рядом, и ниже порога снова сходятся. И по этим руслам, через камни и скалы, по уступам несется вода — сильный белогривый зверь.
На Пор-Пороге я увидел новый этап карельского лесного сплава.
Спускаемые по порогам бревна застревают на скалах, громоздятся друг на друга, задерживаются, образуют затор, или, как здесь говорят, залом. Этот залом надо «ломать»—разобрать его и пропустить через пороги.
И вот, бурлаки, вооруженные баграми и шестами, лезут в брызгах и реве воды на это жуткое нагромождение бревен, цепляют их, тянут и проталкивают вниз. Один местный житель, который водил меня на Пор-Порог, спрашивал меня, сидя на камне у порога: «Ну, как по-вашему: чего стоит здесь человек?» Я не нашел, что ответить, потому что был потрясен картиной сверхчеловеческой смелости, отваги и силы этих речных тружеников.
Эти люди, такие маленькие, почти незаметные перед грандиозным «падуном», не жалко как-нибудь карабкались по скользким от брызг бревнам, страшно повисшим над кипящим порогом, — они смело и прямо ходили по ним, крепко впивались баграми в мясо бревен и сильными рывками вытягивали их. Часто было так: бревно застряло двумя своими концами, при чем один его конец лежит выше другого. Так вот, когда бурлаку нужно спуститься по такому наклонному бревну, он не полезет по нему, а, стоя во весь рост, балансируя над головой багром, соскальзывает на подошвах по мокрому бревну...
 |
| Карта маршрута |
Иногда наметанный глаз бурлака увидит, что весь залом держится на одном бревне, и если это «виновное бревно» вытащить, то весь залом будет сломан и пройдет. Тогда самый смелый бурлак подвязывает к поясу веревку и топор и, цепляясь за острые верхушки камней, добирается до этого «виновного бревна», забивает в него большой крюк, привязывает к крюку веревку, и потом с берега, наматывая веревку на ворот, тянут таким образом «заявленное» бревно. И когда оно вытянуто, залом срывается вниз, бревна тогда скачут с уступа на уступ, как маленькие легонькие щепки, и часто ревущая сила порога их раскалывает о скалы в щепы...
В двух верстах выше по Суне—водопад Гирвас. Он не похож на Пор-Порог. По дикости берегов и прибрежного леса он ближе к Кивачу, но, как Пор-Порог, он не водопад, а порог. У него нет отдельных падений — на Гирвасе один сплошной наклон, весь заваленный большими камнями, и на всем его протяжении вода кипит белыми брызгами и ревет одинаково сильно. Это—мрачный, сердитый порог. В том месте, где река поворачивает, он пробил в скале огромную пещеру, и вода с тяжелым хлопанием врывается туда и откатывается обратно...
Ближайшее к Пор-Порогу и Гирвасу селение—Койкоры—карельская деревня, на две версты выше Гирваса. Там можно переночевать. Здесь же, у порогов, дико, безлюдно, здесь властвует природа, властвует своей силой и удивительной красотой.
Водопады карелии. Очерки из журнала "Всемирный Турист" № 2 за 1928 год.
Комментарии
Отправить комментарий